Мы меняем Россию

Дата: 01 октября 2011

Источник: журнал «Большой бизнес»

В мае 2001 года журнал Fortune опубликовал рейтинг «25 восходящих звезд мирового бизнеса». В списке был Рубен Варданян, 33 года, «Тройка Диалог». Спустя десять лет «восходящей звездой» его уже точно не назовешь, но второе слово в сочетании, если оно в принципе применимо к деловому сектору, остается в силе. Он – один из нескольких наиболее известных и авторитетных бизнесменов в стране. Так получилось, что «ББ» беседовал с председателем совета директоров инвестиционной компании «Тройка Диалог» не просто десять лет спустя, но и в очень похожей ситуации – как и тогда, с начала кризиса прошло три года.

Однозначно соответствуют. Когда сегодня говорят о том, как тяжело в бизнесе, я думаю: наверное, они не были в бизнесе 90-х. В нулевые Россия, напротив, стала успешной с точки зрения макроэкономических показателей, стабильности. Не было гиперинфляции, крупных региональных военных конфликтов и многого другого. С 2001 года бизнес в России вырос в десятки раз. Грех жаловаться. Наверное, можно было сделать больше и лучше, и тем не менее, я считаю это десятилетие очень удачным для страны.

В 2001 году, когда я вернулся из Гарварда (учился в Гарвардской бизнес-школе), у компании было 20 млн долларов капитала, мы только что выкупили акции «Тройки» у Банка Москвы за 55 млн долларов. Тогда я сказал, что в 2007 году компания будет стоить миллиард долларов. На меня смотрели как на сумасшедшего. Я ошибся в своих прогнозах: к 2007 году мы заработали больше и, соответственно, стоили дороже. Конечно, в 2008 –2009 годах произошла корректировка, однако мечта 2001 года реализовалась.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ ДО ИГРЫ ПО-КРУПНОМУ

Мне повезло – я участвовал в создании «Тройки Диалог». Это важный пример того, что частная компания может быть создана с нуля и способна завоевать уважение, как в России, так и за рубежом. Мы меняем Россию, привлекаем портфельных и стратегических инвесторов. В этом году «Тройке» исполнилось 20 лет. Оглядываясь назад, понимаешь, как много было сделано. Например, благодаря нам в российскую энергетику пришло огромное количество иностранных компаний. Я горжусь проектами «АвтоВАЗ» – Renault и КАМАЗ – Daimler. Они знаковые, ключевые в своей отрасли. Горжусь также тем, что участвовал в создании первого гражданского самолета компании «Сухой» (Sukhoi Superjet 100) и бизнес-школы СКОЛКОВО. Причем бизнес-школа была построена с нуля. Это полностью частный проект. В 2007 году в государственном бюджете были выделены средства на две школы – нашу и в Санкт-Петербурге. Мы в СКОЛКОВО отказались от государственного финансирования, самостоятельно подняли деньги, а школу построили и запустили за три года. Потому что поверили в мечту и друг другу. Я вообще очень голодный на проекты. Например, в Армении сейчас строится большая международная школа-интернат для подростков 13–18 лет. Также удалось привлечь деньги на строительство самой длинной в мире канатной дороги, которая идет к древнему монастырю Татев. Это удивительный проект: его профинансировали 123 человека 18 национальностей из 11 стран. В общем, было больше успеха, чем неудач.

Хотя есть, конечно, и сожаления о том, что не удалось сделать. Кризис 2008 года больно ударил по планам, связанным с построением крупнейшего регионального инвестиционного банка, который, как мы рассчитывали, сможет конкурировать с глобальными игроками. Неудачным оказался наш первый private equity fund, созданный совместно с сингапурской инвесткомпанией Temasek.

Нужно принять некоторые истины вне зависимости от того, нравятся они или нет: российский фондовый рынок составляет около 3% от мирового. Мне кажется, в следующие три-четыре года без покупки местных игроков сложно будет стать лидером за пределами СНГ. Не думаю, что Сбербанк (вместе с «Тройкой») без подобной покупки займет серьезные позиции в мировом инвестиционно-банковском бизнесе, хотя он и крупнее многих европейских банков. Но в 5–10-летней перспективе группа, я уверен, станет глобальным игроком. Дело только в амбициях, желании и правильной команде. На рынке России и стран СНГ уже сейчас есть все шансы получить серьезную долю и быть доминирующим игроком. Прежде всего, благодаря объему активов, накопленному опыту, размеру клиентской базы, узнаваемости бренда Сбербанка и выстроенной международной системе, знаниям, умениям и опыту «Тройки».

Ожидание сделки и эффективная интеграция действительно непростая вещь. Много что приходится делать дополнительно, отвлекать ресурсы. К тому же в этом году рынок вообще был очень тяжелым для нашей индустрии.

Могу сказать, что, планируя свои действия, мы были настроены оптимистичнее. Я не предвидел, что так сильно изменится рынок акций.

ГОСУДАРСТВО УЙДЕТ РАНО ИЛИ ПОЗДНО

Это ваше мнение, и я его уважаю, но с ним не согласен. Если говорить о сделке со Сбербанком, то это не государственный банк, а коммерческий, с амбициозными планами превращения его в глобального рыночного игрока.

Проблема не в этом. Я знаю частные компании, которые управляются хуже, чем государственные. И знаю государственные, которые управляются как рыночные. Вопрос непростой с точки зрения того, что вообще происходит в мире. Вы считаете, что если правительство США вошло в капитал ключевых банков, то они стали государственными, а их менеджеры теперь все государственники? Вопрос – кто стоит во главе компании.

Нет, я думаю, что у нас приватизация произойдет вовремя. Это нормальный процесс, и он характерен не только для нашей страны – на разных этапах государство бывает в экономике и бизнесе более и менее активным по разным причинам, политическим или экономическим. Даже банк Ротшильда был национализирован во Франции во время правления Франсуа Миттерана, потом, естественно, стал снова частным. Подобное было и в 30-е годы в США. Недавно мы вступили в фазу, когда российское государство стало активным игроком в бизнесе. Я глубоко убежден, что наступит этап, когда компании снова приватизируются. Мне кажется, в вашем вопросе присутствует мнение, что государственник – это плохо, а рыночник – хорошо. У нас так: если западник, то он обязательно должен быть либералом, если патриот, то должен быть консерватором. Любить родину и быть либералом сложно, как выясняется. Нам свойственно навешивать ярлыки. Полагаю, что всегда лучше судить по делам, а не по названиям. Если у компании есть амбициозная цель, правильные ценности, подходы, команда, то совершенно неважно, кто собственник. Скажем, все то, что делает Герман Греф на посту главы Сбербанка, у меня вызывает большое уважение, хотя я не всегда со всем согласен. Но тем, собственно, и отличаются отношения единомышленников.

Это не так. По статистике, в России более 60% экономики формирует частный сектор. Есть отрасли, полностью принадлежащие частным компаниям, даже иностранным. Это, например, производство пива, соков и вод. Частного бизнеса много в сельском хозяйстве. Телекоммуникационные компании частные. Да, в нефтяном и газовом секторах действительно доминирует государство. Хотя там тоже есть успешные крупные частные компании – «Лукойл», НОВАТЭК, ТНК-BP.

Да. Как я говорил, рыночная экономика необязательно должна быть частной. Не факт, что госкомпания – самая эффективная форма собственности, но сейчас такой момент.

Главное – понимать, ради чего это делается и как надолго. Сейчас для государственного капитализма есть несколько предпосылок: это и стоящие перед нашей страной вызовы, происходящие трансформации, да и исторические предпосылки. Сказывается наследие СССР, кроме того, Россия – ортодоксальная укладно-общинная страна, и мы живем в такой системе ценностей последние 500 лет.

Для стимулирования инвестиций возможно несколько источников. Во-первых, это прибыль компаний. Она неочевидна в этом году. Во-вторых, долгосрочные инвесторы, готовые дать деньги. У нас их мало. В-третьих, это внешние инвесторы. Они сейчас решают свои собственные проблемы, так что им самим бы выжить. И, наконец, государственное финансирование. Вот в связи с этим раскладом и возникает подобный процент. Ничего пугающего в этой цифре я не вижу. Есть намного более серьезные вещи, вызывающие у меня ощущение дискомфорта. Например, система образования, отсутствие длинных денег и пенсионная реформа. Сейчас нет работающих систем корпоративного управления и правовой защиты прав собственников. Отсутствуют компании, которые могли бы стать глобальными игроками за пределами России. Пугает уровень исполнительской дисциплины и открытости общества, недостаточность амбиций у некоторых топ-менеджеров и собственников бизнеса, а также отсутствие моральных ценностей и вседозволенность.

Наконец, есть как минимум три принципиальных момента, которые радикально мешают бизнесу. Во-первых, ручное управление, которое бывает успешным при кризисе, но на постоянной основе недопустимо. Между тем Россия живет с полностью неработающей системой институтов. Во-вторых, это уровень недоверия, который в стране фантастический. Получается, что все не верят всем. В США при всех проблемах люди доверяют системе, юристам, чиновникам, полицейским. Россияне верят своим самым близким родственникам и нескольким друзьям. И, в-третьих, сегодня присутствует короткий взгляд на инвестиции. Если ты не планируешь проект на 20 лет и тем более не планируешь передать свой бизнес детям, то совсем по-другому работаешь и принимаешь решения. Для серьезных проектов не подходит короткий взгляд. Например, чтобы запустить бизнес-школу СКОЛКОВО и понять, насколько успешен этот проект, требуется 20 лет. Проекту гражданского суперджета «Сухой» – 10 лет.

ВОДА ТЕЧЕТ СВЕРХУ ВНИЗ

Вы угадали. Мы сейчас находимся на этапе, который американская экономика переживала в 50–60-е годы. Тогда было очень мало публичных компаний, много частных, а все инвестиционные банки были партнерствами.

Большинство советов директоров были местными клубами, где люди собирались и высказывали свои идеи. Корпоративного управления не существовало. Поэтому я смотрю сейчас очень внимательно на тот период, и в некоторых своих действиях даже повторяю то, что было сделано людьми в те годы. Не вижу в этом ничего зазорного. Например, в то время глава Goldman Sachs Сидни Вайнберг был членом совета директоров множества компаний, даже непубличных, и за счет этого выстраивал отношения с большим количеством собственников бизнеса.

Да, если вы посмотрите на мою биографию.

Она пока не соответствует. Благодаря этому у нас нет ряда проблем. А некоторые, напротив, именно по этой причине существенны. Например, затруднен переток капитала из одного сектора в другой, существуют сложности с привлечением инвестиций. У нас мало ликвидности и мало открытости. Но этот этап просто нужно пройти.

У нас получилась очень странная вещь. Прежде всего, приватизация оказалась не экономической, а политической. Появилось большое количество мелких собственников-акционеров, которые таковыми на самом деле не являлись. Было создано множество АО, управлявшихся фактически как частные компании. Отсутствовал нормальный долговой рынок. Естественная схема выглядит таким образом: частные компании идут за кредитами, если не могут их получить, то выпускают долговые бумаги. Потом понимают, что под долговые бумаги привлечь капитал уже невозможно, тогда выпускают акции и становятся публичными компаниями. У нас эта цепочка была нарушена. Государство в 90-е стало главным заемщиком, а компании, будучи публичными, вели себя как непубличные. Не было очень важного элемента – долгосрочных местных финансовых инвесторов. Это в первую очередь пенсионные фонды, страховые компании. На самом деле они – краеугольный камень финансовой системы. К этому присоединялось отсутствие индустрии паевых фондов необходимого масштаба, самой культуры и понимания собственности. К тому же у нас до сих пор есть компании, ведущие бизнес в России, но зарегистрированные за границей, а часть инвесторов предпочитают покупать бумаги на зарубежных площадках. В 1991 году, когда я начинал свой бизнес, в стране были лишь единицы акционерных обществ открытого типа, и на всем фондовом рынке работало несколько сотен человек. Сейчас – несколько миллионов. Это большой прогресс. Но чтобы понимать, где мы находимся, я обычно привожу сравнение с США: там на 280 млн жителей приходится 300 млн счетов. У нас на 143 млн человек – 4 млн счетов. С одной стороны, таков уровень недоразвитости российского фондового рынка, но с другой – размер потенциала. Фондовый рынок отстраивается, пусть даже зигзагами: шаг вперед – два назад. Но он отстроится, куда мы денемся? Вода может течь только сверху вниз.

Не согласен. Многие регионы России сильно изменились. Например, Татарстан. Да и вообще весь регион Волги (кроме, пожалуй, Ульяновска). Туда идут инвестиции. Калужская область прежде была «мертвой», теперь там много иностранных производств. Интересны также Екатеринбург и Свердловская область. Что касается отраслей, то заметны явные улучшения в сельском хозяйстве. Мы экспортируем зерно и продукты собственного производства. У России сильные позиции в химической отрасли, в производстве труб, турбин и еще по целому ряду направлений. Мы прожили стабильное десятилетие. И об этом свидетельствует статистика. В прошлом году россияне купили около 2 млн автомобилей, а в 2008 году Россия стала крупнейшим автомобильным рынком Европы, опередив Германию. 40 млн человек в нашей стране – интернет-пользователи, абонентов мобильной связи – 220 миллионов. Более 10 млн россиян ежегодно выезжают на отдых за границу и тратят миллиарды долларов. В большинстве регионов смертность снизилась, рождаемость увеличилась. Сейчас людей с годовым доходом 6 тысяч долларов в год – 60%. Это большая цифра. Конечно, она не вписывается в европейский стандарт среднего класса. Но ведь даже такое России десять лет назад и не снилось. Самая главная наша беда в том, что мы по-прежнему живем с ощущением того, что Россия – вторая супердержава, империя, которая первой отправила человека в космос. Мы не отдаем себе отчета в том, что наши географические масштабы не совпадают с размерами экономики. Сегодня Россия – просто достаточно крупная страна с большой экономикой, с большими проблемами и возможностями, но не супердержава.

ТРЕБУЮТСЯ ЛИДЕРЫ

Мир меняется, он стал многополярен. Больше нет одной модели, которой все должны поклоняться. И, скажем, в Европе нет и еще лет 20 не будет того роста, который демонстрируют сегодня Китай, Индия и Бразилия. Нет больше привычного мира, который был выстроен после Второй мировой войны и четко разделен на два лагеря – американо-европейский и социалистический, плюс малая часть неприсоединившихся к противостоянию. Затем Япония стала второй страной в мире. Но теперь ее опередил Китай. Германия восстановилась и стала одной из крупнейших экономик. Тем не менее, в Совете безопасности ООН она не имеет права вето, а Франция, Великобритания, Россия и Китай имеют, потому что так было установлено после Второй мировой войны. G7 развалилась, G20 не образовалась – в итоге нет механизма принятия решений. Так же как нет лидеров, подобных де Голлю или Черчиллю, готовых взять на себя ответственность за решения. Такая ситуация была в Европе до Второй мировой войны. Вспомните ли вы фамилию хотя бы одного французского премьер-министра того времени? Произошли серьезные изменения на экономической карте мира. На месте Советского Союза и Китая раньше были белые пятна, а теперь эти территории стали частью мировой экономики. Но новые правила игры так и не были установлены. Отсутствуют единые механизмы регулирования экономических отношений между странами, нет табу и ценностей и, как я уже сказал, лидеров.

Нет, этого я сказать не могу. На сегодня просто понимаю, что мы снова будем жить в условиях «болтанки», как в 30-е годы XX века. Правительствам придется принимать очень болезненные решения. Скажем, у европейцев долгов намного больше, чем они могут себе позволить. Поэтому для стабилизации ситуации и сокращения разрыва между эффективной и реальной экономикой они должны больше работать и хуже жить. Не уверен, что они готовы к этому. Есть варианты развития событий: или кто-то придет и купит там крупные активы, или будут большие социальные волнения, или произойдет гиперинфляция, за счет чего долги спишутся. Долгое время Европа была центром социальной стабильности, создавала меньше продукта и меньше работала, зато больше потребляла. Подобное уже было когда-то – в Древнем Риме. Тогда похожее положение вещей сохранялось некоторое время, а потом, как мы помним, резко все покатилось вниз. В России ситуация намного лучше европейской, но отсутствует внутренняя конкуренция и очень сильна зависимость от мировых цен на нефть и, значит, от мировых процессов. Допустим, бразильцы тоже зависимы от мировой конъюнктуры, но они – молодая нация, а россияне – стареющая. Правда, у нас есть другие плюсы: огромная территория, хороший внутренний спрос, отсутствие долгов, рост сельского хозяйства, запасы пресной воды, которая становится все более серьезным ресурсом.

Кризис – это всегда холодный душ. Период, когда наступает понимание того, что нарушать законы природы нельзя и лето не будет длиться бесконечно. Думаю, что кризис в любом случае заставил меняться. Ведь мало кто может себя заставить меняться, когда все хорошо. Этот кризис дал понять, что Россия не останется островком стабильности. Хотя такая иллюзия была.

Верили. К началу кризиса у России было резервов на 400 млрд долларов, не очень высокая инфляция, хороший экономический рост, бюджетный профицит, стабильность, долг составлял всего 30% ВВП. Но крупные частные и государственные компании, набравшие огромное количество кредитов, обратились за помощью к государству. Кто мог представить, что весь резерв будет «съеден» и произойдет такой отток капитала? Можно было, конечно, поступить по-другому – дать им упасть. Ну, были бы у компаний другие собственники. Может быть, даже нероссийские. Сложно сказать, хорошо это или плохо. Я говорю просто о том, что была альтернатива. С одной стороны, их спасли. С другой — из-за отсутствия ликвидности средний и малый бизнес функционировал вообще без кислорода. Кризис получился больше, чем мы могли бы иметь.

ДЕНЬГИ И СТАТУС

Я от вас узнал о том, что я в этом списке. Я был в Лондоне и не мог участвовать во встрече президента Медведева со своими сторонниками. Отмечу, что с большим уважением отношусь и к Дмитрию Медведеву, и к Владимиру Путину. Я, правда, не всегда понимаю экономическую политику. То, что декларируется, мне нравится, а вот то, что делается, – не всегда.

Не только. Во-первых, для России в целом свойственен вывод капитала. Во-вторых, нужно понимать, что деньги всегда бегут туда, где безопасно. И, в-третьих, европейские дочерние банки, работающие в России, могут выводить средства для поддержки своих материнских компаний.

Деньги никогда для меня не были драйвером. Я был рад, что меняю нашу страну, строю мостик между Западом и Востоком. Мы создали, по сути, новую ментальность и новую культуру, многим иностранцам помогли инвестировать деньги в Россию. Но деньги не могут быть целью, они – инструмент, подтверждающий, что в системе под названием «капитализм» я сделал все правильно и качественно.

Давайте. Если я останусь в этом бизнесе, в чем, честно говоря, не уверен.

Еще в 2007 году я сказал своим коллегам, что не вижу себя на протяжении всей своей жизни в финансовой индустрии. Хотя очень люблю свою профессию и считаю, что она при всем своем цинизме и прагматизме играет очень важную роль в изменении экономики, особенно в нашей стране. У меня есть большой интерес к тому, чтобы построить в России индустрию благотворительности – с профессиональными менеджерами, финансистами, юристами, с едиными правилами игры для фондов. Такого сектора в России сегодня нет, а в США, например, в нем работают более 100 тысяч человек. Уровень доверия к институту благотворительности резко упал в 90-е годы и до сих пор не очень-то восстановился. Есть, конечно, хорошие примеры, когда отдельные люди создают фонды, делают это честно и порядочно. Как правило, в России это себе могут позволить только очень богатые люди. Однако нет индустрии, которая предоставила бы инструменты человеку, зарабатывающему 3–5 тысяч долларов в месяц и желающему регулярно часть заработка отдавать на благотворительность. Нужна линейка фондов и разные механизмы как для тех, кто может отчислить один доллар, так и для тех, кто готов внести тысячи или сотни тысяч. Эти фонды должны нормально управляться, давать доходность. Более того, человеку нужно дать возможность забрать свои деньги, если, на его взгляд, они были неправильно потрачены. Один из подобных механизмов мы применили при создании бизнес-школы СКОЛКОВО. Был создан благотворительный венчурный фонд, в рамках которого все инвесторы договорились, что, вложив деньги в него, получат обратно только «тело» вклада и 8% при успешной реализации венчурного проекта или проектов, в которые этот фонд будет инвестировать свои средства. Весь полученный сверх этого уровня доход пойдет на поддержку бизнес-школы. Этот фонд уже начал свою деятельность.

«Десять лет назад, когда Россия только-только начинала пробовать капитализм на вкус, а Рубену Варданяну было 22 года, он отправил свое резюме в Goldman Sachs, в то время единственный настоящий инвестиционный банк в Москве. В Goldman даже на него не взглянули: тогда он был еще только студентом МГУ, а банк не берет на работу студентов.

Так что Варданян начал сотрудничать с американцем по имени Питер Дерби, который в то время вынашивал идею создания российского инвестиционного банка. Сегодня, в возрасте 33 лет, Варданян – президент и CEO «Тройки Диалог», самого уважаемого и известного на международной арене инвестбанка России.

Goldman Sachs свернул свое присутствие в Москве. Как и многие другие западные инвестбанки, он закрыл свой офис после обвала рынков в результате экономического кризиса три года назад. Однако прошлый год был для «Тройки Диалог» одним из самых успешных. Компания заработала 15 млн долларов чистой прибыли при обороте в 60 млн долларов. Варданян неоднократно демонстрировал свое умение рисковать и одерживать победу. В первый год своего существования «Тройка Диалог» наняла компанию Coopers & Lybrand для аудита своей финансовой отчетности. «Все меня спрашивали: "Ты сумасшедший платить аудиторам, чтобы они подтвердили, что ты потерял 25 тыс. долларов?"» – вспоминает Варданян. Однако подобный шаг продемонстрировал всему западному сообществу серьезность, с которой «Тройка Диалог» намеревалась следовать международным стандартам ведения бизнеса.

В 1998 году, когда российская экономика пережила коллапс, а западные институты покинули страну, «Тройка Диалог» активно развивалась: «Мы воспользовались кризисом, чтобы взять на работу лучших специалистов. Инвесторы, российские и западные, сегодня медленно возвращаются на рынок, – говорит Варданян. – В России никогда не бывает все просто, – считает он. – Но тенденция очень позитивна. Взгляд на страну становится более профессиональным. Все больше людей понимают, что Россия не изменится за один день и что для этого потребуется больше времени». Сколько именно? Этого не знает никто. Но в одном можно не сомневаться: Варданян будет участвовать в этих переменах».

Беседовала Евгения Квитко